Прочитала и посмотрела фотки с большим интересом. Взгляд со стороны всегда открывает что-то новое. Город, конечно, меняется и было бы печально если бы он остался таким как мы его помним 20 лет назад.
Просто он меняется без нас, а мы к сожалению без него.
С Костиной ремаркой о выставлении напоказ религиозности, согласна наполовину, по-моему религиозность сейчас просто вошла в моду и не только в Баку, разве в Москве не так? Один храм Христа Спасителя чего стоит.
Добавлено: Ср 27 Янв, 2010 19:46 Заголовок сообщения: Re: Баку
kostya писал(а):
А я помню Баку совершенно не исламизированным не заметны были для большого города мечети и минареты,да и не выпячивали тогда религиозность!Выглядел он при мне и сейчас выглядит в целом совыершенно не восточным городом-а очень разноликим интернациональнымИ возникшая языковая проблема гостя из Москвы не делает чести нынешним бакинцам!!
Такая же проблема гостя (не только из Москвы) возникает в любом другом городе мира.
В Баку пока этой проблемы особо не наблюдается и в ближайшие десятилетия не будет. Связь с Россией не даст этому свершиться.
Между верой и неверием
17 января 1860 года, в день памяти преподобного Антония Великого, в семье таганрогского купца 3-й гильдии Павла Егоровича Чехова родился третий ребенок, в святом крещении названный Антоном, будущий знаменитый русский писатель и драматург.
А.П. Чехов
Детство А.П. Чехову вспоминалось в весьма мрачных красках, хотя именно тогда в писателе были заложены и трудолюбие, и смирение перед своей судьбой, и сочувствие к людям, и уважение к церковным обрядам. Религиозность родителей и патриархальный уклад семьи (включавший и порку провинившихся детей, и полное подчинение отцу как главе семейства, и обличительные и часто грубые слова в адрес детей, которые больно задевали самолюбие Антона), сплавившись в некое единое целое, оставили общий негативный отпечаток в душе мальчика. Позже, в 1892 году, Чехов в письме К.Л. Леонтьеву (Щеглову) вспоминал: «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание – с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным, религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио “Да исправится” или же “Архангельский глас”, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками». Возможно, это высказывание писателя и не вполне выражает его подлинное отношение к религии, однако в советское время атеизм Чехова был воспринят как непреложная аксиома, и лишь в последние годы мировоззрение писателя стало анализироваться с точки зрения его религиозности.
Чехов однажды записал в записной книжке, а позже эту мысль повторил в дневнике: «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало». В 1910 году, уже после смерти писателя, в литературно-художественном кружке в Москве литературовед и критик Александр Ефимович Измайлов прочел реферат о религиозности Чехова «Между верой и неверием». Попробуем осмыслить, о каком поле между верой и неверием говорит писатель и где он сам себя считает пребывающим.
Рассматривая «веру» и «неверие» как два полюса, сомнительно считать, что они могут стоять на одном уровне. А потому их разделяет не поле, а скорее, склон горы: внизу – «неверие», а где-то ближе к вершине – «вера с горушечное зерно», к которой приближались немногие и про которую сказано в Евангелии: «Аще бысте имели веру, яко зерно горушно, глаголали бысте убо ягодичине сей: восторгнися, и всадися в море: и послушала бы вас» (Лк. 17: 6). И вот к этой вершине маловерующие люди, к которым мы все относимся, находящиеся на склоне горы, и стремятся. И так легко сбежать вниз, но так трудно подняться наверх. Но изучен этот склон неплохо: что помогает подниматься, а что толкает нас вниз, какие препятствия нас ожидают на этом пути и многое другое святые отцы позаботились для нас осветить. И не только мудрец проходит этот путь, но каждый стремящийся к Богу человек. Чехов себя относил к принадлежащим этому промежуточному состоянию, но, принимая его за поле, предпочитал на нем и оставаться, а не двигаться вверх. Он не мог отречься от Бога до конца – как он писал: в нем «что-то оставалось». Да и не хотел по многим причинам, а веры истинной и глубокой не имел. А ведь дать плод от посеянного Господом зерна, которое он получил при крещении и возделывал в детстве, умножить веру, надежду, любовь – это труд куда изнурительнее, чем литературный. Настоящей верой Чехов называл такую, имея которую священник, идя служить молебен о прекращении засухи, настолько уверен в силе своей молитвы, что захватывает с собой зонтик. Не видя у современных ему пастырей такой веры, считал их лицемерами. И, конечно, в себе такой веры он справедливо не видел.
Но произведения Чехова и его письма изобилуют встречами с церковнослужителями, упоминаниями о церковных обрядах, проявлениями веры и неверия персонажей, библейской и евангельской терминологией. А в жизни писатель то проникался обаянием некоторых священнослужителей и верующих людей, то порицал их и отдалялся от того, что связано с верой и Церковью.
Чехов с глубоким уважением относился к праведному Иоанну Кронштадтскому, о котором, вернувшись с Сахалина, писал: «В какой бы дом я ни заходил, я везде видел на стене портрет отца Иоанна Кронштадтского. Это был пастырь и великий молитвенник, на которого с надеждой были обращены взоры всего народа».
Многие церковные обряды ему искренне нравились; он чрезвычайно серьезно относился к колокольному звону. «Я стараюсь на Пасху уезжать в Москву; здесь и звона настоящего не услышишь… А что за Пасха без звона!» – писал он.
Ему нравилось церковное пение, и иногда он сам пел. «Пасхальную утреню пели мы, то есть моя фамилия и мои гости – молодые люди. Вышло очень хорошо и стройно, особенно обедня. Мужики остались довольны и говорят, что никогда служба у них не проходила так торжественно», – вспоминал в письме Чехов о Пасхе в 1892 году в усадьбе Мелихово.
Замечая упадок духовности и веры и в среде среднего сословия и интеллигенции, и в среде простого народа, он в то же время не проходил мимо искренних проявлений народной веры. Вспомним хотя бы рассказ «Мужики». Рассказ мрачный, но в нем есть и такие строки:
«Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили Живоносную. В тот день, когда ее ожидали в Жукове, было тихо и пасмурно. Девушки еще с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли ее под вечер с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка… И старик, и бабка, и Кирьян – все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача: “Заступница, Матушка! Заступница!”
Все как будто вдруг поняли, что между небом и землей не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки».
И в сокровенных признаниях Нины Заречной из драмы «Чайка»: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле – все равно, играем мы на сцене или пишем, – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни», – воцерковленный человек видит призыв к одной из главных добродетелей христианских: «В терпении вашем стяжите души ваша» (Лк. 21: 19), «претерпевый же до конца спасен будет» (Мф. 10: 22).
В Ялте Чехов продолжительное время поддерживал любезные отношения с учителем ялтинской церковной школы священником Сергием Николаевичем Щукиным († 1931), тоже проживавшим в Крыму из-за болезни легких. Выбор скромного, но высокообразованного учителя из многих, желавших навязаться в знакомые и приятели знаменитому писателю, уже дает повод думать о неосознанной притягательности для Чехова общения с людьми духовного звания. Оставленные Щукиным воспоминания раскрывают некоторые сокровенные чувства писателя. После смерти Чехова отец Сергий опубликовал их в периодической печати (см.: Русская мысль. 1911. № 10; в сокращении: Московские церковные ведомости. 1912. № 14; Воскресное чтение. 1912). В них концентрированно передается отношение Чехова к Церкви, к вере, к церковнослужителям.
«Приходилось говорить с Антоном Павловичем о Церкви и церковных делах, – пишет отец Сергий. – У него был интерес к церковному быту. Он знал многое из того, что относится к богослужению, к церковным обрядам, к религиозным обычаям.
Он рассказывал, что в детстве иногда пел на клиросе, в доме дяди встречал много афонских монахов, которые приезжали в Таганрог по делам своих монастырей; дядя его был церковным старостой и т. д.
“Знаете, – сказал он раз, – люди моего возраста, воспитываясь, еще имели "знакомство" с Церковью; у меня были религиозные отец, мать, дядя; мы знаем кое-что о Церкви, что-то в нас держится… Растет новое поколение, которое совсем не знает Церкви. Что вы будете с ним делать?”».
Сам отец Сергий Щукин дожил до революции и увидел, что сделалось с этим «новым поколением», не знающим Церкви, потерявшим веру.
Чехов часто жертвовал на храмы, духовные училища, церковные школы; рассказывал, что прежде у него было довольно много знакомых среди духовенства. «Он дал на постройку 100 рублей; чеховская же серебряная лампадка висит за престолом в греческом ялтинском храме, – вспоминал отец Сергий. – В доме Чехова, пожалуй, больше, чем где-нибудь в Ялте, находил приют сборщик “на построение храма”».
Чехов определенно считал полезность Церкви для повышения нравственности народа. «Чехов был религиозной натурой в том смысле, что понимал необходимость высшей идеи для человека, необходимость и красоту правды. Понимал чутко, глубоко, жизненно; чувствовал мистическое, надмирное ее происхождение», – писал Щукин. Возможно, что такое мнение и несколько преувеличенно: деликатный Антон Павлович несомненно старался с собеседником говорить на темы, интересные отцу Сергию, и высказываться так, чтобы не задеть его.
Как-то отец Сергий спросил Чехова, верит ли он в бессмертие души, на что писатель ответил: «Знаете, об этом надо говорить подумав и хорошо. Я поговорю с вами об этом после». Вопрос так и остался нераскрытым, и странно предполагать, что столь серьезный предмет не был Антоном Павловичем обдуман до этого. Думается, он просто не хотел вступать в дискуссию с верующим человеком. В записной книжке у него имеется такая запись: «Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь». Были ли это его мысли или он записал их как чье-то высказывание, неизвестно.
«Я поражаюсь, – сказал однажды писатель, – как бездеятельно духовенство. Православие – я говорю о средней России, которую знаю больше, – трещит по всем швам, а у вас палец о палец не ударят, чтобы поднять, чтобы оживить свое дело». В другой раз он сказал: «Жаль, что у нас нет сатиры на духовенство. Салтыков не любил духовенство, но сатиры на него не дал. А жаль». Обвиняя в бездеятельности духовенство, Чехов не замечал, что сам своей жизнью показал, как бесполезно самое серьезное церковное воспитание, которое и он имел в детстве. Если человек по своей воле не обратится к Богу, за аркан его не приведешь к вере – Господь призывает на вечерю, но «Мнози бо суть звани, мало же избранных» (Мф. 22: 14; Лк. 14: 24).
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
FAQ
Поиск
Группы
Профиль
Вход
